ТРЕДИАКОВСКИЙ Василий Кириллович

(1703-1769)
В середине XIX века некий расcеянный чиновник, а именно гончаровский Обломов, будто бы 'отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск': ошибся. И впрямь, нетрудно перепутать созвучные, оба на 'А', названия этих городов-антиподов - атиподов в том смысле, что один из них расположен на северной, а другой - на южной окраине Российского государства. 'Архангельский мужик' Ломоносов и астраханский попович (родился в семье священника) Тредиаковский - эти два человека делали одно общее огромное дело в нашей словесности, а между тем психологически были совершенно несовместимы. Неразделимы, но и неодолимо разобщены. Как в диалектике: единство и борьба противоположностей.

Один старше другого без малого на девять лет и потому ко многим начинаниям подоспел раньше своего могучего соперника. Закончив астраханское духовное училище, где преподавали монахи-католики на латинском языке, и не желая вопреки воле отца стать духовным лицом, Тредиаковский в 1723 году сбежал в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию - ту самую, куда несколькими годами позже будет принят тоже сбежавший от отца Ломоносов. Изучал преимущественно риторику и славянскую грамматику. За выдающиеся успехи отправлен в Петербург, в Академию наук, но, видно, и этого ему, алчущему обрести европейскую образованность, было мало, и в 1726 году состоялся второй побег - за границу, сначала в Голландию, затем пешее паломничество в Париж слушать лекции в Сорбонне (учеба в Петербургской Академии наук и скитания на чужбине ожидают в свое время и Ломоносова).

Стихи Тредиаковский начал писать еще в России. Среди них особо нужно отметить 'Песенку, которую я сочинил, еще будучи в московских школах, на мой выезд в чужие края'. Это песенка о весне, и в ней есть такие выразительные строки (в окружении не менее выразительных):

Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички.


Через 30 (!) лет Ломоносов сердито и язвительно писал, что изжогою страдают все те, кому приходится 'читать твои синички' и 'вонючие лисички'. Но напрасно он бранился: песенка пользовалась успехом. Ее не только читали, но и пели, причем мелодия была удивительно красивой (ноты сохранились и воспроизведены в 'Избранных произведениях' Тредиаковского). Ее привечали горожане и грамотные крестьяне, низшее духовенство и молодые офицеры, купцы и ремесленники. Все это не расценишь иначе, как подлинное признание. За границей Тредиаковский в совершенстве овладел французским, что дало ему возможность впоследствии много заниматься переводами, а стихи умел писать не только на русском, но и на французском языке. 'Брег Сенский' (берег Сены в Париже) стал для него 'драгим', однако Россия не забывалась, манила к себе издали:

Начну на флейте стихи печальны,
зря на Россию чрез страны дальны...
Сто мне языков надобно б было
прославить все то, что в тебе мило.


На родину он вернулся в 1730 году, отлично аттестованный профессорами Сорбонны, полный творческих планов и уже начавший работу над крупным произведением, которое быстро завершил и тогда же издал: 'Езда в остров любви'. Это перевод французского романа (автор - П.Тальман) с вставками собственных стихов Тредиаковского. Новизна книги заключалась в ее галантно-эротической тональности, вовсе не характерной для русской литературы с ее тогдашним аскетическим целомудрием. Культуру амурных переживаний и томлений по западному образцу у нас предстояло еще разрабатывать - Тредиаковский, как во многих других начинаниях, был и здесь первым. Стиль его кажется весьма неуклюжим, но это не бросалось в глаза - никаких эталонов изящества тогда не знали. К тому же -почему бы эротике не быть косноязычной?

Вот, например, распаленный ревнивец подсматривает за тем, как дама сердца изменяет ему с другим:

Там сей любовник, могл ей который
угодить,
Счастию небо чиня все зависно,
В жаре любовном целовал ю присно,
А неверна ему все попускала чинить!

Вся кипящая похоть в лице его зрилась,
Как угль горящий, все оно краснело.
Руки ей давил, щупал и все тело.
А неверна о всем том весьма
веселилась!

Я хотел там убиться, известно вам буди!
Вся она была тогда в его воли,
Чинил как хотел он с ней се ли, то ли;
А неверна, как и мне, открыла
все груди.


При всем том Тредиаковский - азартный ревнитель чистоты русского языка, должного быть свободным, по его мнению, от излишеств 'глубокословныя славенщизны', то есть от церковнославянского наследия. Это его любимая идея, воплотит же ее по-настоящему не он сам, а тот же Ломоносов, будущий автор 'Российской грамматики' (до тех пор писались Грамматики славяно-русского, то есть церковнославянского языка). Та же закономерность: старшего догнал и перегнал младший.

Это касается и вопроса о стиховых формах. Тредиаковскому выпала честь начать такое дело, которое оказалось самым значительным в истории отечественной литературы XVIII века. Речь идет о великой реформе русского стихосложения. До него, а сперва и при нем оно было силлабическим, то есть соблюдающим заданное количество слогов в стихотворной строке и рифму, но допускающим беспорядок в расположении ударных слогов относительно безударных. В результате получались вирши, которые после этой самой реформы подавляющим большинством любителей поэзии были восприняты и воспринимаются как ритмически нескладные. Стихи из 'Езды в остров любви' - тому пример, и Тредиаковскому хватило чутья, чтобы понять это. Понятно было и то, что дело здесь вовсе не в его личной стихотворческой, допустим, неумелости: как говорится, 'виновата система', а не отдельный человек. Даже такой крупный мастер-силлабист, как князь Антиох Кантемир, - и тот может показаться несостоятельным стихотворцем, а ритмы его - спотыкающимися:

Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои
руки...


Так вот, Тредиаковский предложил переделать первую из приведенных кантемировских строк таким образом:

Ум толь слабый, плод трудов //
краткия науки!


А это уже не силлабика, а силлаботоника, настоящий хорей, метрически все равно что 'Колокольчики мои, // Цветики степные!' или 'На горе стоит ольха, // Под горою вишня', надо лишь и дальше соблюдать соответствующий размер. Открытие? Огромное! Переход к принципиально иной, более совершенной системе стихосложения. Тредиаковский обосновал свою замечательную идею в трактате 'Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий', опубликованном в 1735 году.

Самым восприимчивым и заинтересованным читателем трактата оказался, конечно, Ломоносов. Отправляясь в Германию, он взял с собою экземпляр этого сочинения, штудировал его и... решил сам, как бы независимо от Тредиаковского, как если бы собственным умом до этого дошел, стать реформатором русского стиха. Он составляет 'Письмо о правилах российского стихотворства', в котором не только не ссылается на опыт Тредиаковского, но и - не называя его - иронизирует по поводу рифм поэта. Теоретические предложения Ломоносова и иллюстрирующие их стихи блистательны. Если Тредиаковский 'додумался' только до хорея и не пошел дальше, то Ломоносов демонстрирует прекрасные возможности других стихотворных размеров и прежде всего четырехстопного ямба.

Несомненно, он затмил Тредиаковского и оттеснил его в сторону, хотя оба премногим обязаны друг другу. Ломоносов Тредиаковскому - самой идеей силлаботонического стихосложения. Тредиаковский Ломоносову - тем, что по его подсказке заметно расширил свой метрический репертуар, овладел ямбом, гекзаметром.

Жить бы им в ладу! Не получалось, невзлюбили один другого. Взаимные колкости, эпиграммы. А рядом жил и работал третий замечательный поэт - А.П.Сумароков, враждовавший с ними обоими. Тредиаковского он нарек Тресотином или просто Сотином (по-французски, дурак; прозвище оказалось прилипчивым, и Ломоносов охотно называл так своего недруга). Диалог рассерженных поэтов - Сумарокова и Тредиаковского - был таков:

- Ты сова!
- Сам ты нетопырь!
- Скотина!
- Сам свинья!

Но это не самое огорчительное. Это, по-своему, даже забавно. Хуже и тяжелее другое - те унижения и побои, которые претерпевал Тредиаковский от сильных мира сего и их приспешников. Особенно гадкий случай произошел в 1740 году. На льду Невы воздвигнут небывалый дворец - знаменитый Ледяной дом, красочно описанный одноименном историческом романе И.И.Лажечникова. Там должна праздноваться потешная свадьба придворных шута и шутихи, предстоит пышное увеселение (см. очерк 'Забавная свадьба' в Ледяном доме'). Являются к Тредиаковскому, которому решено заказать приветственные стихи новобрачным, везут в кабинет вельможи Артемия Волынского - распорядителя готовящегося торжества. Поэт, не сразу уразумевший, что от него собственно требуется, дерзнул высказать свое недоумение и недовольство, за что был жестоко избит Волынским и подчиненным ему офицером. Били по лицу и палками по спине - с особым озверением, поняв, что Тредиаковский хочет пожаловаться на своих обидчиков всесильному Бирону, фавориту императрицы Анны. Пришлось-таки сочинять требуемые стихи. На свадьбе в Ледяном доме их читал сам автор, облаченный в маскарадное платье и в маске:

Здравствуйте женившись дурак и дура...

А после избиение повторилось. Тредиаковский не надеялся выжить. Спина и бока почернели, лицо распухло. Лежа дома, он писал завещание, в котором свои книги оставлял академической библиотеке.

Грубый произвол властей Тредиаковскому пришлось испытать и до и после этого кошмарного случая. В отличие от Ломоносова, он не обладал богатырским телосложением, и с ним не считались, над ним позволено было издеваться. Разительно несоответствие между высокой его значительностью в истории отечественной культуры и унизительностью его положения в обществе. Казалось бы: придворный поэт, крупнейший ученый (в конечном счете, академик), добропорядочный гражданин и семьянин (жена, сын Лев) заслуживал бы неизмеримо большего уважения к себе. Впрочем, что такое придворный поэт при Анне?

Преподнося хвалебную оду императрице, должен на коленях ползти от самого входа в тронную залу к подножию престола. Быть придворным поэтом едва ли лучше, чем шутом, и в репутации Тредиаковского есть этот штрих: шут, дурак (плюс к тому скучнейший ученый педант и совершенно бездарный стихотворец).

В том же 1740 году казнен Волынский. Сомнительная радость для Тредиаковского: в историю его истязатель входит как мученик, боровшийся с засильем немцев в нашем правлении, с бироновщиной, и сложивший светлую голову за свои патриотические убеждения. В том же году испустила дух 'императрикс' (так по-латыни величал государыню Тредиаковский) Анна Иоанновна. Казалось бы, теперь можно вздохнуть свободно. Но легче не становилось. Тредиаковского неотступно преследуют неудачи и бедствия, в том числе и пожар, погубивший значительную часть его библиотеки и неопубликованные рукописи одержимого труженика. Кстати, слово 'труженик' - еще один штрих в его репутации. Неосновательно уверяли, будто еще Петр I, якобы обративший внимание на юношу Тредиаковского, охарактеризовал его так: 'Вечный труженик, но мастер никогда'.

Худо складываются литературные дела. Первые успехи забыты, словно их и не было. Стало привычным считать: если такие-то стихи сочинены Тредиаковским, значит, они прескверные. Оду 'Вешнее Тепло' поэт издал под чужим именем, в названии ее зашифровав свои инициалы: Вешнее Тепло - Василий Тредиаковский. И что же? Стихи всем понравились, имя мнимого автора от них никого не отвращало. Они и должны были понравиться удивительною лепкою образов, щедрою звукописью:

Исшел и пастырь в злачны луги
Из хижин, где был чадный мрак.
Сел каждый близ своей подруги,
Осклабленный склонив к ней зрак.


Главный труд Тредиаковского - монументальная поэма 'Тилемахида'. Это стихотворный перевод прозаического романа французского писателя Ф.Фенелона 'Похождения Телемака'. Поэма написана гекзаметрами ('древня размера Стихом'), в духе гомеровского эпоса, и это уместно, поскольку сюжет античный: Телемак - сын Одиссея. Размер нелегкий, строка длинная, в нее часто попадают слова, в которых при чтении не нужно акцентировать ударный слог, и такие слова поэт соединяет черточками с соседним словом - опорным и ударным. Эти черточки он назвал 'единитными палочками'. Воздвигнутое им здание русского гекзаметра как бы обнесено строительными лесами 'единитных палочек': 'Се вдруг-узрела Она Корабля разбитого доски...'. 'Тилемахида' пришлась читателям не по вкусу, и из поэтов долгое время редко кто решался писать гекзаметром, опасаясь прослыть вторым Тредиаковским (полностью этот размер реабилитирован лишь в XIX веке Н.И.Гнедичем - переводчиком 'Илиады').

Поэма была издана еще при жизни автора, в 1766 году. Императрица Екатерина II отнеслась к ней отрицательно. Придворные, если допускали какую-нибудь оплошность и нарушали этикет, подвергались своеобразному наказанию: должны были прочитать вслух страницу из 'Тилемахиды' или выучить из нее наизусть несколько строк.

Тредиаковскому охотно приписывали нелепые или казавшиеся нелепыми стихи, например, такие: 'Екатерина Великая, о! // Поехала в Царское Село'. Или такую стихотворную загадку: 'Стоит древесно, // К стене примкнуто, // Поет чудесно, // Быв пальцем ткнуто' (разгадка - фортепьяно). На самом-то деле очень милая загадочка! Или такую здравицу императрице: 'Будь здорова, // Как корова, // Плодовита, как свинья, // И богата, как земля'. Все это имело несколько анекдотический оттенок.

Но были у него и почитатели. Реформа русского стиха вошла в историю культуры как реформа Тредиаковского-Ломоносова, то есть первым здесь справедливо назван тот, кем начато это большое дело. Сочувственно и почтительно относился к памяти Тредиаковского А.Н.Радищев, написавший о нем очерк и взявший стих из 'Тилемахиды' (в слегка измененном виде) эпиграфом к своему 'Путешествию из Петербурга в Москву'. А.С.Пушкин журил Лажечникова за то, что тот карикатурно изобразил Тредиаковского в романе 'Ледяной дом'. А.А.Дельвигу нравился стих из 'Тилемахиды' об одиссеевском корабле: 'Бегом волны деля, из-очей ушел и-сокрылся'.

С.П.Шевырев отметил следующие прекрасные строки Тредиаковского, в которых чувствуется высокое поэтическое вдохновение:

Вонми, о небо! и реку,
Земля да слышит уст глаголы;
Как дождь я словом потеку,
И снидут как роса к цветку
Мои вещания на долы...


Это действительно очень красиво. Однако не менее важно понять и почувствовать то, что по-своему великолепны и другие стихи Тредиаковского, вызывающие резко комическое впечатление своей угловатостью и неловкостью. В них обаяние пробы, поиска, филологического эксперимента. Этим славен наш 'трудолюбный филолог', указавший новые пути развития русского стиха.

Я спросил у него, состоит в чем царска державность?
Он отвещал: Царь властен есть во всем над Народом;
Но Законы над ним во всем же властны конечно.


В.К.Тредиаковский. Поэма 'Тилемахида'

Владыки! вам венец и трон
Дает закон, а не природа.
Стоите выше вы народа
Но вечный выше вас закон.


А.С.Пушкин. Ода 'Вольность'