ДЕРЖАВИН Гаврила Романович

Державин - дворянский сын, учился (хотя и не доучился) в казанской гимназии. Но основательного образования не получил и по-настоящему образованным человеком так и не стал. Огромный талант при явно недостаточном знании иностранных языков, мировой истории, философии, искусства, литературы. Первая половина жизни - трудная, полная лишений. Службу начал простым солдатом, в офицеры произведен лишь в 1772 году. Нрава был не тихого, скорее буйного: воин! Попадал в опасные переделки, волочился за женщинами, кропал рифмы, бедствовал, не имея прочного материаяльного достатка, - словом, безалаберный детина.

Годы пугачевского восстания (1773-1775) Державин, командированный в родное Заволжье, провел в походах и боях, много рисковал, едва не попал в плен к самому Пугачеву. В частности, был эпизод, рассказанный с чужих слов А.С.Пушкиным. В одно село стеклось множество народу, намеренного идти к Пугачеву. Приехал Державин с двумя казаками, на него 'начали было наступать', но он 'велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек', убедив собравшихся, что за ним идут три полка.

Но восстание подавлено, и военная карьера Державина заканчивается - начинается статская. Дослужился до очень высоких чинов, стал государственным мужем, хотя пришлось ему изведать и срывы, и монаршие немилости, и злобную зависть могущественных вельмож. Случалось, Державина надолго высылали из Петербурга - управлять то Олонецкой, то Тамбовской губернией. Столь беспокойная жизнь отвлекала поэта от литературных занятий, которые стали для него уже главным делом, и в то же время наполняла впечатлениями бытия, дарила острое ощущение действительности - то, без чего немыслим поэт такого склада, как Державин.

К стихам он пристрастился еще в 1760-е годы, но как подлинно великий поэт заявил о себе лишь к концу 1770-х, в чем словно сказалось вмешательство самой судьбы. В цвете лет умер приятель Державина князь А.И.Мещерский, чья жизнь была озарена беспечным весельем и пиршественными огнями. Видимо, потрясенный этой неожиданной и безвременной смертью, поэт написал оду, которая в окончательном варианте называется 'На смерть князя Мещерского'. В ней идет речь о бренности всего сущего, о его неотвратимой гибели. Неумолимый бой часов возвещает о том, что мы еще на один шаг приблизились к бездне небытия. Пируем, а 'бледна смерть' глядит на нас 'и точит лезвие косы'.


Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости все смерть разит:
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.


Стихов такой поразительной силы еще не знала русская поэзия. Всему настанет конец, все тленно и забвенно - эта тема стала сквозной у Державина, вплоть до его предсмертного стихотворения. Но до этого пока далеко, а наш поэт вовсе не собирается останавливаться на только что достигнутом: ищет и находит новые пути.

1780-м годом датируется державинское стихотворение, нареченное в позднейшей редакции 'Властителям и судиям'. Восемьдесят первый псалом библейского царя Давида в переложении Державина прозвучал как грозное обвинение сильных мира сего, неправедных и злых, земных богов, и как заступничество за слабых и угнетенных, бедных и несчастных, сирот и вдов. Властители и судьи не внемлют правдивым словам и не желают знать истину: их 'очеса' покрыты 'мздою'. 'Злодействы землю потрясают, // Неправда зыблет небеса' - порок грандиозен и космичен, поистине вселенского размаха. Дерзко и вызывающе поэт укоряет царей:


Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет;
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!


У Державина могли быть серьезные неприятности из-за этого стихотворения. Начальству не нравится, когда с ним разговаривают в подобном тоне. Много лет спустя, когда уже отгремела Великая французская революция, эти стихи и подавно читались как политически взрывчатые, проникнутые гражданским и революционным пафосом. Автору приходилось оправдываться: это ведь переложение псалма, а псалмопевец царь Давид не был якобинцем, следовательно, Державин ни в чем не виноват. Как будто верно. Обошлось без нежелательных последствий. Между тем опыт гражданской лирики оказался значимым для поэта (что впоследствии наиболее ярко отразилось в его оде 'Вельможа').

Тем временем выявилось умение Державина и пофилософствовать в стихах. Поэт-мыслитель в оде 'Бог' предлагает глубокую концепцию природы человека, которая есть 'почтенная средина естества' - между телесными тварями и небесными духами, то есть, по-видимому, между животными и ангелами. Человек как бы связывает собою в единое целое две половины мироздания - сферы матерьяльного и духовного. Он и червь и Бог вместе. 'Я телом в прахе истлеваю, // Умом громам повелеваю'. И едва ли возможно решить, что именно Державину как поэту-лирику ближе и дороже - прах земли или небесный свет. Он захвачен натурой, он пейзажист и гастроном ('Шекснинска стерлядь золотая...'), любуется прелестями всего земного, но в любовании этом отчетливо сказывается некое боговдохновенное начало, высокая благородная духовность.

В 1780-е годы поэт довольно часто и с немалым удовольствием вспоминал, что в его жилах течет и татарская кровь (в роду Державиных был знатный предок - мурза Багрим), и это наложило особый отпечаток на его творчество. Не только он сам, уроженец Казани, но и все вокруг словно обрело некий тюркский колорит. Императрица Екатерина II - и та 'Богоподобная царевна // Киргизкайсацкия орды'! Ей покорились и другие 'орды' - от желтовласых финнов до узкоглазых гуннов. Ее вельмож, а также самого себя Державин именует мурзами, как татарскую феодальную знать. Его песни - 'татарски', он 'в татарском упражнялся пеньи' и молился 'великому пророку'. Какому? Наверное, Магомету: уж если мурза, то, стало быть, мусульманин. Эти мотивы из разных стихотворений, посвященных Фелице - богине блаженства, под которой подразумевается государыня Екатерина, в чьем диване (турецкий аналог Сената) заседают паши и визири. Где же сияет ее трон? 'В Багдаде, Смирне, Кашемире?' Того будто бы не ведает и сам сочинитель, хотя сквозь весь этот восточный антураж проглядывает Петербург, струится Нева и вершатся русские дела, в гущу которых попал 'мурза' Державин, оглушенный гулом казанского базара и астраханского происхождения, густо перемешивая их с русской просторечной лексикой и вообще с немыслимой языковой заумью ('Желание зимы').

Впрочем, такой 'тюркизм' поэтического мышления не мешал Державину воспевать русские победы в войнах с турками. Он восславил и осаду Очакова, и взятие Измаила, его восхищали ратные подвиги наших полководцев (того же А.В. Суворова), офицеров и солдат. В этом можно видеть известное противоречие: мечтательный 'мурза', к тому же склонный воображать себя всесильным султаном, - и вдруг радуется тому, что 'лице бледнеет Магомета', и призывает 'агарян стерть', то есть уничтожить турок. Он, как и подобает татарину, благоговейно влюблен в луну (полумесяц - символ мусульманства) и живописал ее в дивных стихах, однако 'сребролунно государство' (Турция) ему ненавистно - и да согнет российский орел своими когтями 'рога лу-ны'! О том же - иными словами: 'орел луну затмил'. Русский дворянин и потомок татарского мурзы соединились в одном лице, и спор между ними своеобразно отозвался в державинской поэзии.

В середине 1790-х годов резко пе-ременилась семейная жизнь Державина. Умерла его жена, еще молодая, с которой он состоял в браке 15 лет, которую очень любил и в стихах называл Пленирою - навсегда пленившею его своей красотой. Этому горестному событию он посвятил стихотворение 'На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившую'. Сбивчивый, неклассический и нетрадиционный ритм этих прощальных стихов, навеянных непосредственным переживанием утраты, передает выстраданную смятенность его чувства. И в дальнейшем поэт не забывал свою угасшую супругу и по-прежнему именовал ее Пленирой. Тем не менее в том же году он сделал предложение ее подруге и в начале следующего года женился вторично. Новая избранница получила условно-поэтическое имя Милена -от слова 'милая' (в действительности - Дарья Алексеевна). Брак продолжался до самой смерти Державина, бывшего на целую четверть века старше своей второй жены. На девушек же он заглядывался и в старости. О жизнелюбии и женолюбии позднего Державина полезно помнить, переворачивая следующую страницу его творческой биографии, когда он готовил сборник 'Анакреонтические пес-ни', опубликованный в 1804 году.

Анакреонтику (от имени древнегреческого поэта Анакреон[т]а) часто понимают как поэтический гедонизм, культ чувственных наслаждений: вино и женщины! Это упрощение; Державин смотрел глубже. Для него важно, что пьяница и любовник в данном случае лысый старик, которому недолго осталось жить. Поэтому в пиршественный загул и в любование девичьей красою врываются мотивы старческой немощи и близкой смерти. Скоро похоронят, так тем слаще повеселиться напоследок: сложное чувство, в котором радость неотделима от грусти.

Показательно, что анакреонтические песни Державин начал слагать еще в молодости, а вот сборник их сподобился издать, когда ему стало за шестьдесят: созрел, а вернее состарился наподобие Анакреонта. Другие русские мастера анакреонтики - А.Д. Кантемир, М.В. Ломоносов, Н.А.Львов - до столь преклонного возраста просто не дожили, так что подлинным 'русским Анакреонтом' был лишь Державин. Много огня и страсти в поздней любовной лирике поэта (навеки ранен Купидоном) и вовсе нет мужского самодовольства.

В наступившем XIX столетии помимо анакреонтики Державин создает и другие лирические шедевры. Один из них - 'Лебедь', перекликающийся с еще более знаменитым 'Памятником' ('Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный', 1795) - оба по мотивам сочинений древнеримского поэта Горация - о своем бессмертии в веках, в многонациональном потомстве. В иных стихотворениях 'одомашненный' Державин - столичный житель, который лето обычно проводит в своем новгородском имении Званка; хлебосольный, радушный хозяин, любящий хорошо поесть и угостить друзей, но подчас и бранчливый сосед; в парике (ибо 'гол главой') и кургузом фраке, когда это необходимо, а на лоне природы - в сельской тиши - прост и естествен. Благодаря обилию бытовых подробностей, выразительным пейзажам, натюрмортам и автопортретным зарисовкам Гаврила Романович предстает перед нами как живой. Его грезы о бессмертии не напрасны, такие краски не тускнеют со временем. И в самом деле, чудесна живопись посланий 'Евгению. Жизнь Званская', 'Привратнику'.

Он принимал заметное участие и в литературной борьбе той эпохи. В 1811 году образовано общество 'Беседа любителей русского слова', собравшее литературных староверов, приверженцев классицизма, ломоносовской традиции, противников той новизны, которую вводил Н.М. Карамзин и его сторонники, сентименталисты, предромантики и романтики. Одним из влиятельнейших лидеров общества стал Державин, в чьем доме на набережной Фонтанки проходили заседания 'беседистов'. Им, убежденным архаистам, маститый мэтр казался самым достойным преемником великого одописца Ломоносова, вполне могло нравиться и то, что высокое парение и восторг Державин умеет сочетать с грубой приземленностью.

Сам Державин отнюдь не был нетерпим к литературным оппонентам 'Беседы...', скорее напротив. Он уважал Карамзина, отдавая ему должное, в В.А.Жуковском видел своего преемника, а Пушкина, по выражению последнего, 'в гроб сходя благословил', посетив Царскосельский лицей. Впоследствии Пушкин вспоминал об этом: 'Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую 'Водопад'. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу... Державин был очень стар. Он был в мундире и плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы... Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь.

Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои 'Воспоминания в Царском Селе', стоял в двух шагах от Державина... когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять...'

Поистине 'в гроб сходя' - за три дня до смерти - Державин написал свое последнее стихотворение, вернее начал его, но получившаяся строфа воспринимается как законченное це-лое, с редкостной выразительностью высказавшее печальную и издавна вынашивавшуюся поэтом мысль:


Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.


Тут содержится акростих. Читая по вертикали первые буквы строк, получаем: 'Руина чти'. Что такое 'чти'? Возможно древняя форма родительного падежа существительного 'честь', то есть 'руина чести'. А может быть, недосказанное слово с вероятным продолжением (если бы поэт дописал стихотворение): что-нибудь вроде 'руина чтимая сердечно'. Нам никогда этого не узнать. Державин унес свою тайну в могилу.

Он похоронен в Новгороде, на территории кремля. На надгробии перечислены высокие чины и должности вельможного покойника, много достигшего на поприще государственной службы, - и ни слова о том, что он был поэтом (причем в свое время величайшим поэтом России). Да, бывал и губернатором, и сенатором, и министром, и личным секретарем императрицы, и правителем императорского Совета, но все это вместе взятое, конечно, несоизмеримо с непреходящей ценностью его поэтического слова.

Оно громозвучно ('Глагол времен! Металла звон!') и вкусно-многокрасочно ('Багряна ветчина, зелены щи с желтком, // Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, // Что смоль, янтарь - икра, и с голубым пером // Там щука пестрая: прекрасны!', умеет быть нежным и жестким, веселым и печальным, легким и утяжеленно-громоздким. В нем и упоение жизнью, и философичность, и гражданственность, и многообразие человеческих чувств с их оттенками. Негодует и льстит, красноречие смешивает с косноязычием. Творит многомерный мир с его живой разноголосицей и сумбуром внутренне напряженных противоречий. Демонстрирует небывалое богатство стилистических фигур и стиховых форм. Современные Державину поэты рядом с ним в большинстве своем кажутся несколько пресноватыми.

В русской памяти надолго остались поэтические 'формулы' Державина, ставшие афоризмами и пословицами. Они часто цитируются, вошли в наш речевой обиход: 'Я царь, я раб, я червь, я Бог', 'Отечества и дым нам сладок и приятен', 'Где стол был яств, там гроб стоит', 'Не пью, любезный мой сосед', '...истину царям с улыбкой говорить', 'Осел останется ослом, // Хотя осыпь его звездами; // Где должно действовать умом, // Он только хлопает ушами'. Пушкинская из 'Пира во время чумы' строка 'И бездны мрачной на краю' - перефразировка державинского стиха 'Скользим мы бездны на краю'. Литературные истоки 'Размышлений у парадного подъезда' Н.А.Некрасова обнаруживаются в оде Державина 'Вельможа': обездоленные просители в передней, сладко спящий сибарит-сановник... В цикле 'Думы' у К.Ф.Рылеева есть стихотворение о Державине, который представлен образцом гражданской доблести. Раздавались и скептические голоса: дескать, он был не поэт-гражданин, а царедворец, угодник. Но как же так: ведь есть у него 'Властителям и судиям' - тираноборческие стихи в защиту угнетенных, высоко оцененные Ф.М.Достоевским и И.С.Тургеневым! Не был забыт Державин и поэтами 'серебряного века'. В.Ф.Ходасевич написал о нем целую книгу; О.Э.Мандельштам, сам переводчик Петрарки, восхищался державинским сонетом 'Задумчивость', тоже из Петрарки; державинская традиция безудержной поэтической эмоциональности чувствуется в стихах М.И.Цветаевой.

А какая гордая, державная фамилия у этого поэта! И имя архангелово: Гавриил. Недаром ему мнилось: 'Един есть Бог, един Державин'...



--------------------------------------------------------------------------------


ПАМЯТНИК

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Так! весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

О муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай.


ШУТОЧНОЕ ЖЕЛАНИЕ

Если бы милые девицы
Так могли летать, как птицы,.
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.

пусть сидели бы и пели,
Вили гнезды и свистели,
Выводили и птенцов;
Никогда б я не сгибался,
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков.


НА БАГРАТИОНА

О, как велик, велик На-поле-он!
Он хитер, и быстр, и тверд во брани;
Но дрогнул, как к нему простер в бой длани
С штыком Бог-рати-он.

---Назад---